Соседи

Рассказ

С утра и в день - отвесно летящий снег. Ещё предзимний, мокрый, тяжело валящий и глушью окрывший деревенскую округу. Пеленает он землю, ещё не выстывшую, робко скрадывающую последнее осеннее тепло. Сутёмистая пасмурь окрест. Воскресенье. В моём пустоуглом бессемейном доме - притаённая тишина, готовая броситься мягколапой рысью на мой письменный стол. Раздумчивое тиктаканье часов да звонистое дзиньканье счётчика чутливо стерегут ее. Благостное миротворное безделье растворено в неторопко, струисто льющемся покое выходного дня.

С заснеженного двора через скосившийся забор доносится ширканье двуручной пилы. Я подхожу к окну и смотрю, как сосед - среднерослый, со впалыми щеками, лет 27-ми вместе с жёнушкой своей, Стюрой, осерёд ограды пилят дрова - невесть где раздобытые гнилушки. Стюра - в замызганном синем платке, сбившемся на затылок - уже, видно, на сносях. Пилят они с частыми перекурами, неладно, бесперечь переругиваясь.
Пуст и просторен двор моих соседей, большей частью поросший дурнотравьем, кустистым репейником, да вознёсшимися стройными султанчиками конского щавеля. Все стайки и сараюшки, загородье всяческое уж давно разобраны на дрова и притоплены, благо нужды в них нет за отсутствием какого-либо хозяйства и животины. Неприютная ширь да раздолье забредающим бездомным ветрам, что до отчаянья мечутся здесь в осеннюю пору.

Крепок ещё приземистый сосновый дом с тёмно-рыжими скатными брёвнами. Видно, когда-то добротно жили в нём со всей положенной крестьянину обстоятельностью прежние хозяева, работящие и обиходистые. Нонешним-то уж скоро годками к 30-ти подойдёт, а словно и не начинали жить.
Почти каждое утро я просыпаюсь около 6 часов от тюканья топора - это Виталька - так зовут соседа - колет дрова, чтоб поскорей затопить печь в нестерпимо выстывшем доме. В доме - ребятишки. Колет с тяжкого охмелья. Мутит его от подступающей дурноты. Дышит он с сапом, шумно, зло матерясь и сплёвывая.

Пьёт Виталька напару с женой, по семейному, до драк и потасовок среди воющих от страха детей. Увернувшись от летящих в него кастрюль и сковородок и сшибив с ног свою ненаглядную, уж начинает бить долго, обстоятельно и неторопясь, за то, что "детей нащенила, сука, а теперь им жрать нечего", за то, что курево кончилось, за всю эту сволочную конченную говённую жизнь. Хвостать будет до устали, пока пьяно не завалится спать. Тогда уж выскочит по кошачьи Стюра из избы к какому-нибудь "утешителю", обретающемуся через дом, и в грешке будет пьяненько смеяться и плакать, похабно понося мужа. Все дети её - разномастные погодки, ни одного - в мужа.

От небрежного отношения к внешности своей, от пьянок и дебошей, выхаживаемых бесконечных беременностей, плохого питания, от прочего, чем так богата нищая с пьяным угаром жизнь, лицо её, некогда миловидное, уже издурнело, став линялым и притасканным, но хранит по-прежнему взбаламошную злость и нагловатую непокорность. Ходит Стюра, опирая руку на поясницу и выпячивая живот, на язык - остра и зла, матершинница редкостная. Оттого с окрестными бабами цапается легко, с каким-то азартом и крикливым куражом.

Так и живут - ещё молодые - впроголодь, в пьяном чаду, неопрятно и как попало: лишь бы день сбыть. В общем как и везде те, кого молва деревенская легко крестит лодырями и алкашьём.

Одно непостижно мне, выросшему в деревне и навидевшемуся подобного, - это их тупая, животная, бездумная жестокость к своим детям, полнейшее безразличие к их судьбам, полнейшая безответственность к своим зачастую голодным, нищим, нечисто одетым "кровинушкам", не видящим света, уюта и ласки, не ведающим тепла семейного сожития, совершенно не способных защитить себя. Над их детством надругались и обворовали его эти давшие им жизнь взрослые. Их будущее залито беспроглядной тьмой, редок их смех. И сколько читается в этих светло, пронзительно и недоумённо глядящих в тебя глазах …

Отбита во мне, словно тяжёлыми ударами сапог, жалость к таким "родителям", да лишь поскуливает из глубин души брошенным щенком, пробивается Божьим цветком милосердия, вновь и вновь втаптываемого. Но оттого мерзит и к этому обществу, до тупости равнодушному к подобной чудовищности. Это до того обыденно, привычно, в порядке вещей, что уже не прошибить, не докричаться.

Нежитью тянет от будто вымороченного жилья деревенских забулдыг, растерявших и себя, и все пути свои, и всякий смысл, и всякое ощущение реальности. Всё и страшно, и совсем не в понарошку, но ничего не важно, кроме удовлетворения самых низших потребностей, заменивших всё, заставляющих дышать, двигаться, принимать пищу. Во имя ничего. Последнее оставшееся прибежище - в пьяном мороке хмеля…

Несёт липким снежком на переплёты оконных рам. На улице всё так же затишно. Ранние сумерки набегают мерклой невидью. Дрова допилены, скоро над соседской трубой взовьётся неуверенный и носимый приблудным ветерком молочно-голубой дымок. Хозяйка что-то будет мороковать над скудным ужином, издумывая, как напитать эту прорву ненасытных ребятишек, да ублажить придиристого, вечно злого и дураковатого муженька. А внизу её пухнущего живота будет всё тяжелеть и наливаться соками жизни ребёнчишко, по пьяни прижитый, нежеланный и неугодный, нелюбимый уже сейчас, но ещё не ведающий, на какую бессветную смертную муку посылается он в этот заметаемый снегом, словно оглохший и замерший в оцепенении мир.