понедельник, 7 января 2013 г.

Мои старенькие стихи


*     *     *
Расстаемся. Киоск. Остановка.
И автобус 12-й ждет,
И в улыбке – печаль и неловкость,
Как у птицы ручной, опрокинутой в лёт.
Созвонимся. Рукой ты махнула,
Поплыла, ускоряясь, земля,
И от этого шума и гула
Сиротливо душа замерла.
Я стою, ожидая чего-то,
Ощущая распад и разъятие клеток
Отцветающих лилий, как будто на годы
Увезла ты звенящее лето.
*   *   *
На остановке, ощущая рок,
Мной движущий, я был печален,
У рта струился ветерок,
И косо падавший снежок
Едва-едва был различаем.
Мне было грустно. Отчего,
Я сам не знал и не старался
Узнать, лишь чувствуя щекой
Вкруг обступившее пространство.
Ещё звучал твой голос мне,
Сказавший что-то на прощанье,
А что – не помнил я. В окне
Был свет. И билось, не вмещаясь,
В груди упруго сердце. Потому,
Что в мире всё неразделимо:
И голос, произнесший моё имя,
И снег, кружащийся во тьму.
Ещё звенело тонкое стекло
И расцветал жасмин и ландыш
Надежд моих. Тепло
Хранило сброшенное платье
На спинке стула. Отчего
Мне было грустно, я не помнил…
В бегущей череде веков
Спешил мой век,
                            немыслимо огромный.

*   *   *
Всё наваждение и сон,
Дней золотых изменчивые иды,
В которых странствует Ясон,
Искатель солнечной Колхиды.
Пока рассвет – и не украдено руно,
И не покинуты гречанки,
Пока есть ложе и вино,
Не торопись туда,
                              где корабли и чайки.
Не торопись, успеешь ты отплыть:
У моря много дней и далей,
Пока не спрядена у Ариадны нить
И медь в цене,
                        и нет в помине стали…
Проснувшись рано, ты лежишь,
Ловя далёкий шум прибоя,
В углу попискивает мышь,
Своей довольствуясь судьбою.
Всё – наваждение. И в дрёме полусна
Ты думаешь о том, что сын взрослеет,
Что дорог нынче хлеб, и ранняя весна
У взморья переменчива. И с нею
Какой-то грек, по слухам царь
Далёкой области иль острова Родоса
Или Итаки, отплывает, словно встарь,
И будто бы нужны ему матросы…

Былинки (продолжение)


И в поле каждая былинка – святая Родина моя…

Предосенье
Удивительные стоят дни, невесомо солнечные, с огромным куполом неба. И когда оказываешься в степи с переплясом балок, оврагов, холмов и перелесков, легко и молодо взбегающих на них, этот каскад небосвода словно обрушивается на тебя и захватывает воздушноголубой рекой, властно несущей в водопад горизонта.
 Прошла первая декада сентября, и лето словно из затяжного излета в последнем взмыве допархивает всей своей солнечностью и благотворным теплом. Но уже тронуло леса будто иконописной позолотой, и солнце лучистым ассистом брызнуло сквозь редеющие кроны, и киноварью по опуши прошлась кисточка осени на лесных огорьях. Длятся и длятся эти дни, словно палые листья, занесенные в водоверть и кружащиеся в ней до сладостной обморочности.
И, замерев на берегу этих дней, я вглядываюсь в свое прошлое, таящееся в их глубине. Вернись живой водой, по которой я пройду в цветных снах, и не превратись в крошащийся лед забвения! Жизнь моя, любовь моя, червленым золотом тонущая в светлоструйном Божьем промысле!
Ночами будто на заброшенном степном полустанке под огромной луной мается душа человека, а мимо годы и годы проносятся в тяжелом грохоте и перестуке. И распахивается на последнем вскате голубосолнечных дней осень жизни яснящимся горизонтом вечности.

Божий ребенок
     Дениска, Дениска… Встречаю случайно его на перекрестке, неопределенно смотрящего вдаль поверх крыш в серый размытый горизонт октября. Я спешу по своим важным делам, скорее машинально спрашиваю, как поживает, и в своих мыслях торопливо иду дальше. Дениска начинает взахлеб рассказывать о своей нехитрой жизни: «Ой, хоросо зыву, батюска! Хоросо! Автобус здал-здал, замерсс совсем!..» Тщедушный, неопределенного возраста, он не отстает от меня, пытаясь рассказать, как он живет. А мне некогда, и совсем мне в другую сторону, я думаю о своем. Но Дениска не унимается, и все радостно о чем-то говорит, глотая слова в своей и без того невнятной речи.
     Дениска – вечный ребенок. Катятся мимо него года, как переполненные троллейбусы по своим маршрутам с яркоосвещенными окнами, а он словно безбилетный пешеход, преисполненный детского любопытства, пытается заглянуть в окна, войти в жизнь важных и занятых людей. Но никому до него нет дела, никому неинтересно, как поживает этот странный человек, навсегда оставшийся в детстве, неведомо чему улыбающийся. В этом мире Дениска как неправильный пазл, который никуда не подходит. И подбрасывает его легко из угла в угол над плотно стиснутыми кубиками людского жительства.
     Он похож на маленького черного муравья-мирмика, с лобастой головой на тонкой шее, черными глазами с матовым блеском и редкими усиками, который заблудился и не может отыскаться, все пытаясь приткнутся к чужому теплу и уюту. Холодно стоять душе на ветру безлюбия, дрогнет сердце. От этого его считают надоедливым и назойливым.
     Каждое утро и вечер Дениска ездит в монастырь на окраину города. Нет у него никаких важных дел, только одно. В просторном храме на вседневной литургии стоит он один перед Чашей. «Со страхом Божиим и верою приступите!» - возглашает священник. И подходит раб Божий Дионисий ко Христу в пустом храме, и драгоценным камнем славы Господней ложится душа его в золотую оправу, не нашедшая своего места во всем белом свете. А в троллейбусах и автобусах едут люди по своим самым важным делам, мимо Бога и его возлюбленных вечных детей.

Дитятко
На вокзале маюсь на неудобном скользком сиденье, ожидая вечернего поезда. Напротив дедушка бравого чапаевского вида по-старчески дремлет, рядом завал баулов, за которым сидит бабушка в вязаном берете. Рядом с ней  внук лет пяти, откормленный и холеный, надоевший всем хуже горькой редьки. Бабуля, изнервленная его вертлявостью и бесперечной капризностью, уже переходит на крик, зло одергивая чадо. А чадо не унимается, выпячивая нижнюю губу: «Не буу я твое печенье!» «Ешь, кому сказала! Ох как ты мне надоел!» «Я писать хочу!» «Писай в бутылочку!» «Не буу!!!..» Ребенок отправляется по проходу между кресел, хватает бадог дедушки, дедушка испуганно вздрагивает. Начинается дележ палки. Подлетает бабулька, хватает за шиворот внука и тащит обратно. «Я тебе что сказала!» Внук отпинывается, изворачивается и, извернувшись, плюет бабушке в лицо, та в свою очередь с визгом дает ему подзатыльник. Раздается эпический рев обиженного барчонка. Через минуту бабушка уже обнимает и успокаивает дитя. Обычная обыденная сценка, в которой нараспах все действующие герои. И сытый распоясанный ребенок, и измотанная бабуля, и на заднем фоне в теряющейся перспективе дяди и тети и вся сердобольная родня, холящая, лелеющая, балующая этого ребенка. Он их золотко, дитятко, Андрюшенька, он еще маленький, вот тебе это, вот тебе то, да не простудись только, и кушай, кушай самое вкусненькое и сладенькое!
Обыденная сценка: внучек плюет в лицо бабушке за все ее пирожки, а она утешает его. Да и как не утешить, нажалуется, отнимут последнюю радость, и сиди в своей квартире одна одинешенька. Оттого усиленно и прикармливает внученька, и не строжит, но уж совсем невтерпеж иногда становится. «Ох и балованный, ох и вертлявый!» - хором возглашают родственники, и балуют далее. Важно ходит Андрюшенька, подбоченясь пухленькими ручками, будто директор кондитерской фабрики.
Потом пойдут телефоны, компьютеры – и разговоры про ужасное влияние окружащей среды, СМИ, неблагополучных компаний, все вкупе испортивших славного Андрюшеньку.
Страшно увидеть и признаться в том, что главными развратителями детей сегодня являются собственные родители и близкие. «Да как вы смеете!» А и посмеем!
Приходит в храм бабка Агафья и молится Богу. Молится долго и слезно и все просит и просит только одного, как великого дара – смерти! Прописала внучку и завещание оформила, и спит теперь на полу под батареей и все один попрек от внучки: «Да когда ж ты сдохнешь, бабка! Надоела всем уже! Воняешь только!» Но не прибирает Господь. «Я же все для них делала, все!» Слепо бредет она из храма с заплаканным мокрым лицом, обжигаемым злым ноябрьским ветерком.
И выворачивается каждый раз: в молодости родителям «лишние» дети не нужны были, в старости детям лишние родители становятся не нужны. Да и с какой стати? Когда все ради тебя, то почему ты ради кого-то? Кто сегодня помнит об этих словах Писания: «Оставляющий отца – то же, что богохульник, и проклят от Господа раздражающий мать свою». «Стыд отцу рождение невоспитанного сына». «Лелей дитя, и оно устрашит тебя».
Через час я шел к поезду. Бабушка снова гонялась по вокзалу за внучиком: старость и младость, играющие в жмурки с мягколапым зверем самолюбия.

Далекое
Запотемилась душа, истомилась в бетонной неволе города. Роздыха бы, воли вольной, когда до горизонта – луга да огорки, переходящие в березолесье. Серебристый ковыль на взгорье катится волнами, и подхватывает душу легко и упруго и несет ее, несет в потоке ветра, в который что ленты в косу вплетены запах душицы и пижмы, и клевера.
С детства я был «походником». Уже лет в 12 я мог уходить на день из деревни и ходко идти в неведомый горизонт. Был у меня обычно с собой лишь самодельный нож в самошитых ножнах, да алюминиевая, видавшая виды фляжка с водой. Иногда же брал молоко с хлебом. Но чаще уходил налегке, чтобы вызнавать да выведывать мир, безбрежным пространством легший вокруг деревни.
На север надо было идти вверх по речке Тагашетке до горы Гайдово, за которую и заворачивает невеликая речонка, укрытая зарослями тальника и прибрежной лесной крапивы. У изножия раньше был выселок, напоминанием от которого остался задичавший сад с акацией и дичкой, да вымельчевшей и кислой ранеткой. Гора начиналась крутым взъемом, в подошве с буйством разнотравья, редеющего выше, переходящего в сухие кисти ковыля и выступы рассыпчатого гранита, покрытого лишайниками да заячьей капустой. Под ногами юркали изумрудные ящерицы и мыши-полевки. Южные склоны наших отрог - безлесые.
На вершинах гор еще встречались бетонные столбики, врытые геодезистами. Поднявшись на окатую макушку, за овершьями березового леса можно было увидеть гористую даль, уплывающую на север. Там, в голубовато-пепельной дымке уже начиналась тайга, до которой я так  ни разу и не дошел. 
На юг горы начинали мелеть и скатывали вдалеке в пойму Тубы. Туда, к райцентру, вилевато бежала из деревни гравийка, переходящая на асфальт. На востоке, где высится отвесной скалой Быстрянский Урал, у подножия  его притулилась невеликая деревенька Нижняя Быстрая. Как и Тагашет, она  утыкается в «медвежий угол», где обрываются наезженные пути-дороги. На западе вздымается гора Бесь, за которой вдалеке начинается пристепье. На вершине ее, в гранитных выходов, росли раскидистые, суковатые сосны. Веснами шли палы, по ночам ползующие огненной лавиной по склонам. Сосны вспыхивали огромными факелами, с треском разбрасывая искры.
Все помню я до разительной отчетливости, все знаемые тропки. Часто иду я ими во сне – и все не могу выйти к родной деревне. Меркнет закат и синятся леса, погружаясь во мглу, в которой теряется бегучая стежка. И мрак беззвездной ночи обступает непроницаемым покровом. Уже ни земли под ногами нет, ни пространства. Как по реке, несет душу, укутанную, словно в коконе, невесомостью, несет на край бездны. В полночный час выныривает она из ее глубины  на берег тела. Тяжело стучит зашедшееся сердце.
В такие минуты думается о том, какая громадность мира раскинулась перед малостью человека. Но в этой малости заключена такая великость, такое предощущение ее тайности и непостижимости, что кажется: без человека не может быть мира, иначе вселенная должна расточиться.
Говорят, после смерти тела душа обходит все памятные и любимые ею места. И потом уже отправляется на поклон к Богу. И как же утешно пройти ей впоследок по русской земле, среди березовых перелесков, празднично замерших в духовитой густой траве, по бережкам прозрачных студеных родничков, умыться в хрустальном просверке луговой росы от всякой копоти нечистоты и помедлить на взгорье, с которого видно это дивное раздолье. Полюбуйся на родную землю и отчий дом, оглянись, помолчи в последней земной грусти. Ну вот и все. Легко и покойно теперь лети в бирюзовую высь.

Священник Олег Курзаков

воскресенье, 23 декабря 2012 г.

О Расколе

О Расколе думается. Все это продолжается в народе, все эти выборы между разными пониманиями веры. "единый аз" раскольников все же мало похож на рационалистичность иудейских книжников, как это пытаются понимать некоторые исследователи. Все же в расколе была стихия не "православного иудаизма", а "магического православия". Вожди-протопопы - выходцы из провинции, наиболее тесно связанные с народным пониманием веры. В магии важна точность техники, ритуала, из-за неправильно произнесенного слова заклинание не сработает. Есть в этой догадке что-то. Еще вот: беспоповство как то верно замечает Зеньковский не просто раскол, оно в силу логики раскола вынуждено было идти в еретическое переосмысливание церковного учения. Но вот вспоминаются мне курагинские старообрядцы, работящие мужики, какие-то крепкие, кряжистые в своей цельности, с застенчивой улыбкой - и все эти теоретические выкладки меркнут. Их тайгу выводят под корень, река запоганивают - и некуда им идти с русоволосыми босоногими детьми. Их правда в этом - умирать в резервации могиканами средневековой Руси

пятница, 14 декабря 2012 г.

Вместо предисловия


Вместо предисловия…
     Удивительное дело: говоришь со случайным человеком в совсем уж незнакомом краю, куда забросило волей обстоятельств, и вдруг выясняется, что он - твой земляк. И таким теплом вдруг повеет, будто встретил родную душу. Он тоже ходил твоими дорогами, видел те же деревеньки, реки, леса и горы, жил совсем рядом с тобой. И заговоришься, и понесет душу с душой словно в одной лодочке к родному берегу. Одним словом, земляк.
      Моя деревенька Тагашет, маленькая, невзрачная, бедная – моя родина. В ней я вырос, а после начались странствия: учеба на истфаке в ХГУ, служба в армии, преподавание в школе, учеба в Московской духовной семинарии. Я стал священником, вопреки всему, я странствовал – и все же возвращался к родной земле. И вновь начинались странствия. Иногда найдут тяжелые мысли: пустеет малая родина как после холеры, и что останется после, когда даже могилки остаются без пригляда и бесследно теряются в веселом буйстве малинника. Сколько порушено деревень и выселков. Но и поверить невозможно, что все вот так бесследно расточится – и ничего не останется. И в размышлениях об этом я пытаюсь что-то записать, рассказать то, что дорого нам сообща, как землякам, породненным единой землей – и небом над ним, и солнышком, и ветром, веющим над порогом отчего дома…

Светопредставление

Разнося треп о конце света, человек подразумевает невольно, что те, кому он это говорит, умрут совсем скоро. Так не будет ли более честней так и говорить: вы и ваши дети, родители, родные умрут совсем скоро. Попробуйте. И убедитесь, каково это - трепаться о смерти

четверг, 13 декабря 2012 г.

В журнале "Нескучный сад" вышла статья про секту Виссариона и в конце ее пара предложений о моей скромной персоне. Последнее предложение про то, что мне звонили и угрожали, неправда. Вообще порядком устал от испорченных телефонов. Текст статьи по ссылке http://www.nsad.ru/articles/obshhina-vissariona-sumerki-v-gorode-solnca

Простые дела


(Благоустройство Казано-Богородского ключика)"Чем отличается русский от немца? Тем, что если течет крыша, то немец берет лестницу и лезет ее чинить, а русский пишет письмо президенту", - эта шутка наших дней пришла к нам из советских времен. Только тогда была партия. И партия решала почти все, да так, что простой народ во многом отвык самостоятельно хозяйствовать на своей земле. Впрочем, еще во времена Некрасова ждали барина, который должен был рассудить своих крепостных людишек. Другая мудрость дополняет ее: "Инициатива наказуема исполнением". В общем, сиди и не рыпайся, тебе что, больше всех надо? Да и что вообще может простой человек? Вроде как почти ничего. Ну… а если проверить?
Казано-Богородский ключик
Честно говоря, целенаправленно подобный эксперимент мне не доводилось ставить, а вышеизложенные мысли появились вот по какому случаю. В одну прекрасную пору летних каникул довелось мне в очередной раз побывать на своей малой родине - в деревне Тагашет, в которой я родился и вырос. Да не одному, а со своей супругой Наташей, с которой только повенчались, и поездка в Сибирь на свою историческую родину стала свадебным путешествием. Чувствовал я себя львом Бонифацием, после городского цирка оказавшегося на воле. Поход в горы, сбор грибов и ягод, рыбалка и покос, чтение поэзии по вечерам и виниловые пластинки, поездки по родственникам и друзьям, купание в тагашетском пруду и прогулки в окрестностях деревни - все это сделало отдых незабываемым.

На последней неделе каникул решили облагородить деревенский ключик, находившийся невдалеке за ней, под горою. Вода в нем всегда прозрачная, холодная да сладимая. Когда-то в незапамятные времена родники и ключики пользовались у народа особым почтением, многие из них были известны как чудотворные, над ними строились часовенки и срубы. Воду же использовали только для питья, для иных нужд брали в особых случаях. Позже часовенки снесли, и лишь в крещенскую ночь редкие жители наведывались за святой водицей.

Деревенский ключик, некогда известный на всю округу, уже давно затиневел и оброс травьем, топкие берега подмыло. Обычно деревенские жители о нем вспоминали, когда ломался глубоководный насос, и Тагашет оставался без воды. Вода из речки Тагашетки мутная из-за илистого русла, для питья не пригодна, поэтому ключик всегда выручал. Но после замены насоса о нем опять забывали. Чуть ниже от истока принимали грязевые ванны местные хрюшки, видимо решившиеся заняться моржеванием (иного объяснения их пребывания в ледяной грязи я найти не смог, списав все на суровый сибирский характер животинок).Казано-Богородский ключик

Задача оказалась не из легких: как-то надо было выровнять и укрепить берега и сделать подход к воде по вязкой кромке. Никакого первоначального проекта не было, лишь по мере работы стало проясняться ее направление. Главным помощником и вдохновителем оказалась жена, искусствовед по образованию.

Помолившись да перекрестившись, приступили к работе. Первым делом удалили заросли густой травы по берегам, потом очистили русло от тины. Далее пришлось углубить его дно, чтобы поднять берег над уровнем воды. На это ушел первый день работы. Самой сложной задачей оказалось укрепление топких болотистых берегов, постепенно подмываемых и сползавших к воде. Наполненные влагой, они начинали проседать под ногами. Особенно трудно было укрепить место, из которого бил родник.

Для этого выступы береговых окромин были срезаны, верхний слой влажной земли снят и засыпан мелкой каменной крошкой, чтобы обеспечить дренаж в случае дождя, после которого берега обычно окончательно превращались в болотную жижу. В истоке решили поставить трехстенный сруб, чтобы вода, бьющая из-под земли, больше не подмывала над собой берег. Для сруба за неимением сосновых бревен пришлось использовать осиновые, в надежде, что в будущем удастся заменить его на более основательный и долговечный. Второй день был потрачен на заготовку тонких бревен в лесу.

Погода выдалась в эти дни удивительно солнечной и ясной. С полдневным разымчивым зноем мешались немолчный стрекот кузнечиков и духовитый запах задичавшей люцерны. Соцветия пижмы и зонтики пучки высились над синетой цветущего мышиного горошка, в котором юрко прятались изумрудные ящерицы. Невдалеке паслись лопоухие телята в листовнике у предлесья, лениво взбрыкивая от укусов слепцов. В неоглядной выси бездонно-лазурного неба медленно парил коршун.
Казано-Богородский ключик Казано-Богородский ключик
Наташа стойко переносила зной и мошкару, овладевая несручным от непривычки плотницким мастерством. Бревна сочили и, ошкурив, скатывали к лесной опушке. Подумав, часть набережной решили выложить камнем-плитняком, который грудами лежал в зарослях крапивы за деревней на месте бывшего телятника, порушенного до основания еще лет пятнадцать назад. Бревна и плитняк вывезли на отцовой лошадке.
Казано-Богородский ключик Казано-Богородский ключик
Берег выше набережной выровняли срезанными на луговине пластами дерна, укрепив березовыми жердями. Так на образовавшейся небольшой терраске появилось пространство для скамейки, на которой теперь можно было отдыхать. Само же дно выложили голубым речным камнем, собранным ниже по течению. В основании источника был поставлен столб, найденный на месте бывшей городьбы брошенного огорода. Поверх него сделали небольшую двускатную крышку, а на лицевую стесанную сторону поместили Казанскую икону Божьей Матери с рукописным текстом молитвы. До революции деревня называлась Казано-Богородской, поэтому между собой источник назвали Казано-Богородским ключиком: кто знает, может приживется это название и останется память о прежнем наименовании деревни. Дело довершили благодарственным молением. Всех расходов оказалось 60 руб. (пожертвование в храме на иконочку), да несколько дней увлеченной работы малым семейным подрядом.
Казано-Богородский ключик Казано-Богородский ключик
Начав работу над источником почти случайно, мы постепенно стали проникаться особым ощущением времени: словно связывалась одна из пусть самых тончайших ниточек истории родной деревни, разорванная общим небрежением о земле наших прадедов. Обычно весной, с молитвой, шли они в чистых домотканых косоворотках с деревянными лопатами, чтобы после вешнеталого паводка очистить родничок и сделать его украшением своей земли. Нехитрый берестяной ковшичек, да крохотная часовенка - вот и все обыкновенное устройство таких ключиков, но сколько заботы вкладывал в них простой русский крестьянин, с каким трепетом он зачерпывал в загрубевшие от работы ладони ключевую хрустально-искристую воду. И всякий путник осенял себя крестным знамением и снимал головной убор, чтобы испить благословенной молитвенным словом водицы. Ведь на труд и радость дана была людям вся эта великая, дивная и прекрасная русская земля, чтобы они хранили и возделывали, были созидателями и устроителями ее.
Казано-Богородский ключик Казано-Богородский ключик
Это простое и малое дело по облагораживанию источника навело на мысль, что вся земля наша, сегодня заброшенная, лежащая в разрухе и бурьяне, в считанные годы может прийти в цветущее состояние, если каждый сделает хоть одно простое и малое дело на общее благо, не ища и не ожидая своей выгоды. Глаза бояться и не верят, что можно поднять землю и возродить на ней жизнь, но стоит взяться, как придет увлечение созидательным трудом. Не ожидать подачек и милостей от власти, не жалобясь и не прося ее сделать хоть что-то. Ведь в наших силах убрать помойки, в которые превратилась страна, подправить и покрасить заборы, выкосить бурьян. В наших силах да с Божьей помощью бросить пить, травить себя и близких табаком, матершинничать и скандалить. Это не требует почти никаких денег, а только труда. Господь даст на доброе начинание от всех щедрот своих и сил вволю, и возможностей. Нужно только, засучив рукава, взяться за общенародное дело.
Казано-Богородский ключик
Ведь пора вспомнить, что мы не только население, проживающее на определенной территории, но мы прежде всего народ, и эта территория есть наша Родина, наше Отечество, завещанное нам предками. Из глубины веков звучат слова летописца XIII в.: "О светло светлая и украсно украшена земля Русьская! И многыми красотами удивлена еси: озеры многыми, удивлена еси реками и кладязьми месточестьными, горами крутыми, холми высокими, дубравами частыми, польми дивными, зверьми разноличьными, птицами бещислеными, городы великыми, селы дивными, винограды обителными, домы церковными и князьями грозными, бояры честными, вельможи многами - всего еси испольнена земля Руськая, о правоверная вера хрестияньская!".

Кто-то, быть может, назовет вышеизложенное идеализмом и похвальбой, но разве лучше сегодняшнее уныние, пессимизм и бесконечные разговоры о том, как все плохо? Не означает ли это, что разруха нашей жизни прежде всего не в повседневности, а в уме и сердце, не имеющем веры? Нам до сих пор кажется, что мы без государства сами ничего не может сделать на заброшенных и порушенных землях. Но пора понять, что не нужны мы своей власти как умный, здоровый и работящий народ, раз она позволяет его развращать и спаивать, отуплять и доводить до нищеты и убожества.

Напоследок хочу рассказать историю об одном юродивом, жившем в 19 веке. Звали его Филиппушкой, был он из простых крепостных крестьян. После смерти жены, оставив все, он ушел из своей деревни и стал странствовать по России. Не раз его били и арестовывали как бродягу, да что было взять с юродивого! За всякое поношение он благодарил и кланялся в ноги. Смеялись над ним, осуждали его за то, что без дела скитается по земле. И не ведал никто, что за внешностью сирого и убогого деревенского дурачка кроется великий молитвенник и праведник, молившийся о своих обидчиках и о всем народе.Черниговский скит, ставший в 19 веке центром московского старчества возле Троице-Сергиевой Лавры.

Однажды он поселился в маленькой лесной сторожке и стал в ней подвизаться. Потом ископал в ней погребок и спустился в него для молитвы. Пуще прежнего стали потешаться над ним: экой дурак! Но прошли месяцы и потянулись к Филиппушке монахи из ближайшего монастыря. Вместе они ископали подземные кельи с храмом. В этот храм одна благочестивая девица пожертвовала икону, перед которой он стал еще более усердно молиться. Вскоре юродивый умер, а у иконы стали происходить чудеса исцелений. Были они настолько явными, что со всей России потянулись паломники. На поверхности построили большой собор, число братии достигло вскоре 300 человек. Так возник Черниговский скит, ставший в 19 веке центром московского старчества возле Троице-Сергиевой Лавры.

Более года мне довелось водить в нем экскурсии и видеть, как вера слабых и убогих делает сильными и прекрасными, как люди, начав с крохотных усилий, достигали великих результатов. Сотни паломников едут, чтобы увидеть это благодатное место. А все началось с молитвы простого необразованного юродивого, ставшего праведником и святым.

Этот пример научает тому, что даже самое малое и простое наше доброе дело, творимое во имя Бога и ближних, может иметь величайшие плоды. Поэтому не стоит бояться быть щедрым и милостивым, Господь за каждую потраченную на благо копейку воздает тысячей. Это ведь и есть подлинный патриотизм: с любовью и нежностью относиться к земле отцов, в которой упокоились их косточки. Не поганить ее, не быть равнодушным, а хранить в порядке и возделывать трудом своих рук. Простое дело кажется лишь малой, ничего не значащей каплей, но с нее может начаться река человеческого добра, смывающая все зло и грязь нашей жизни на свое пути.

Пьяная Русь

Пьяная Русь
Запомнилось из детства и накрепко врезалось в память: бежит обезумевшая от страха деревенская баба в ночной сорочке по спящей улице, а за ней муж. В руке у него увесистое полено, орет он пьяно и похабно ей вслед. Догнав, он собьет ее, истошно вопящую, и будет месить с грязью ногами, охаживая поленом, и таскать за волосы. Из остолбенения от увиденного меня выводит пинок отца под зад: дело наше стороннее да прохожее, в чужие семейные дрязги не мешайся.
Самыми лютыми были деревенские драки на свадьбах и проводах в армию, когда подгулявшие мужики хватались на смерть. Слетали с хряском двери с петель, расхлестывались оконные рамы, раздавался дрязг бьющейся посуды, бабьи визги и причитания.
Оставшиеся без пригляда подростки тащили со столов водку, которую распивали вкруговую за углом. После долгих уламываний соглашались выпить те, кто делал это впервые. Парни становились распальчивей, девчонки развязней и доступнее. И то великое сокровище, что хранить бы им, отдавалось походя и случайно, в детско-пьяной беспомощности.
А какие смерти случались по пьянке! Был в деревне Ванька Малина знатным комбайнером, ходил с веселым прищуром косоватого глаза и папироской в зубах, в бессменных кирзовых сапогах. Да, подгуляв ноябрьским вечерком, прикорнул на лавочке у дома. Шел мелкий порошистый снежок, серебрясь в лимонном свете уличного фонаря, засыпая старое замызганное пальтецо Ивана. Вязала дремота сладкой истомой, и утлым корабликом погружалась душа в бездонное снежное море. И уже становилось оно неоглядным полем, осиянным золотожарым августовским солнцем, с бегущими волнами ржаных колосьев, ветром плещущих в  дымчато-лазоревый горизонт… А в доме маялась мать-старуха, поджидая несчастного и непутевого сына, чувствуя недоброе.  Знать бы ей, что он сейчас замерзает насмерть у забора за бревенчатой стеной! Увидев же поутру окоченевшее тело сына, долго ли могла она прожить с такой свалившейся ношей горя на земле?
Был у меня в Тагашете веселый знакомый Андрюшка, занесло его в нашу глушь аж из-под Питера. Молодой парень, с руками, ногами и головой. Но не работалось, и не ладилась жизнь. Жил он с матерью в покосившейся избе, дотапливая зимой последние сараюшки. Уж на что удавалось пить?! Но пил с деревенскими ребятами, не злой и веселый Андрюшка. Как-то приволокли его, допившегося до бесчувствия, отсыпаться домой. Ночью начало рвать, да так и захлебнулся, лежа на спине,  собственной рвотой. Такая вот смерть.
И еще помнится материнский вой над гробом брата, которого «задавило машиной насмерть», когда он, подвыпивший, шел по улице соседней деревни.
В сельских школах редко в каком классе нет сегодня детей-«видовиков» или по-другому «коррекционщиков», чьи родители беспробудно пьют. Они узнаются по плохой измызганной одежке и задичалости, болезненной хрупкости черт. Не вина детей, что их будущее пропито вчистую, что исковерканная наследственность обернется болезнями и вырождением, что нищета и грязь, жестокость и пороки въедливой копотью несчастья покроют всю их жизнь.
И за какую ниточку деревенской жизни не потяни, все вытянешь беду и горе от выпивок да пьянок. Нет, не было и не будет человека, которого бы они довели до добра. Лежат на деревенском кладбище отцы и матери, братья и сестры, дети, чья жизнь захлебнулась в выпивке, оборвалась в хмельном мороке или от руки тех, кто был пьян. Нет им пути назад.
Не писать бы об этом! Но уж слишком велик груз этих страшных воспоминаний...
Много дорог исхожено, а все ж какой не иди, каждая сворачивает в родную сторонку. Стоит моя деревенька Тагашет среди снежных заметов, укрытая зимней дымчато-сизой тишиной. В морозную ночь огромное многозвездное небо высится над домами. Тянутся вверх столбы печного дыма, шафрановый свет сквозь заиндевелые стекла оконных рам косыми квадратами ложится на сугроб палисадника. Слышен лишь хрусткий скрип снега, да перелай деревенских цепных собак.
 В такой тишине хорошо слышен дробный стук в окно того дома, где приторговывают «технарем» или самогонкой. Покупают на «детские» или от стариковских пенсий, на редкую скалымленную денежку, иногда на уворованное добро односельчан. Все идет в эту зевластую ненасытимую пасть. В 90-х годах те сельские жители, которые занялись этим промыслом, на общем фоне деревенской бедности и безденежья стали обогащаться. Но вот сейчас, сколько ни вспоминаю, у каждого из них все обернулось прахом и бедой. Никто и никогда еще не построил счастья и не обрел радости на нечестных и нечистых деньгах.
После нехитрой сделки идет прытким шагом «гонец», трепетно держа бутылку в кармане, по спящей улице домой с подмываемым от скоролетной радости сердцем. В доме расчинается пьяное веселье: крепчает бестолково-крикливый разговор захожих собутыльников, равных и единых в эти минуты забытья вседневной яви. Табачный сладковато-едкий дым плавает по давно не беленой кухне. Из хриплого динамика полуразбитого магнитофона звучит незатейливая попсовая песенка, перекрываемая забористой матершининой.  Вся эта ненастоящая, фальшивая радость кончится ссорой и дракой, тошнотой и тяжким похмельем. С утра в выстывшем доме пустой бутылкой по заблеванному, годами не мытому полу покатятся тоска и отчаянье в запоганенной душе. Как тут не пить дальше?
Это уже край пропасти, на котором куражится человек, растерявший все смыслы и надежды жизни.  Человеку свойственно от природы стремиться ко благу, радости и счастью. Но как же несчастен сегодня русский народ! В тысячах и тысячах деревенских домов и городских квартир до исступления и помешательства буйствует пьянство. Не нашлось настоящего счастья и радости ни в снеди, ни в питии, ни в иных утехах плоти. Без цели и надежды, в осознании грядущей смерти, жизнь кажется бессмысленной. Последним прибежищем и рубежом становится морок хмеля. Не есть ли в этом величайшее несчастье: бездумно сорить жизнью, не постигнув ни смысла ее, ни высоты, ни ценности. Имея сокровище, выбросить его и всю жизнь промыкать в нищете и злосчастии. И никакие разговоры о «вреде алкоголя» не удержат человека, дошедшего до предела сожженной совести, раз не удерживают его слезы матери и родных детей.
Мы все пьяны так или иначе, тем или иным. Кто водкой и наркотой, кто властью, деньгами и эросом. Пьяны гордыней и тщеславием, завистью и озлобленностью. И как истинно пьяные, болезненно этим упиваемся и  не можем напиться. И чем дольше и больше, тем безвыходнее и ожесточеннее запои. И пьянство, будь оно физическое или душевное, всегда есть выражение неверия. Когда не верит человек в то, что есть более высокий смысл в его жизни, чем одно потребление и удовольствие, что он может стать лучше и быть в иной, более совершенной реальности. Русь пьяна этим неверием. Пьяна и несчастна. Неверие всегда оборачивается стремлением к небытию, к самоубийству себя как личности. Оно неизбежно ведет к страданию, которое становится черным пламенем, палящим как самого человека, так и всех, кто входит в круг его жизни.
Дни войны, а не мира выпали нам. Время нового Сталинграда, где нам надо воевать с собою ради человеческого достоинства. Героями этой войны становятся лишь те, кто не сдал рубежей среди тягот и искушений жизни, не отчаялся и не запил, кто не мирился со злом и не дружил с врагами.
На пути к Голгофе
Одной из самых удивительных особенностей Евангельской истории является ее всевременность: верующие любой эпохи включены в нее своей жизнью и своей смертью, проходя все той же пыльной дорогой, ведущей из Иерусалима на Лобное место. Кто плача о Сыне, кто подставляя плечо под Его Крест, кто следуя в толпе зевак и насмешников, кто погоняя ударами плети.
Главной мечтой нашего времени стала мечта о счастье – конкретном, земном, осязаемом. Как-то естественно хочется здоровья, благополучия и устроенности, и уж совсем не хочется скорбей. Хочется выстроить жизнь так, чтобы и быть верующим, и жить, особо ничем себя не стесняя, пользуясь всеми благами мира, его уютом и удобством: на мягких подушках въехать в райскую вечность. Не веря словам Господа о верблюде, мы все пытаемся протащить его сквозь игольное ухо. Не веря Его словам о двух господах, опять же с завидным упорством пытаемся им служить. Результат такой попытки всегда один и тот же: нерадение о Боге, лицемерие и формальное служение в Его доме, и прыткое да радостное прислуживание в уютном домике мамоны. В итоге начинает забываться главный смысл нашего бытия в Церкви как учеников Христа – спасения через причастие Божественного естества.
Господь не обещает земного счастья своим ученикам, зная человеческую страсть к тленным вещам и благам. Св. Иоанн Кассиан так говорит об этом: «Счастье более вредит человеку, чем несчастье. Ибо последнее иногда против воли сдерживает и смиряет, и, приводя в спасительное сокрушение, или менее грешить располагает, или понуждает совсем исправиться; а первое, надмевая душу пагубными, хотя приятными, лестями, в страшном разорении повергает в прах тех, кои по причине успехов счастья считают себя безопасными».
Взрослый человек подобно ребенку играет безделушками и проигрывает блаженство вечной жизни, как об этом пишет блаж. Августин:  «Все это одинаково в начале жизни – воспитатели, учителя, орехи, мячики, воробьи; когда же человек становится взрослым – префекты, цари, золото, поместья, рабы – в сущности, все это одно и то же, только линейку сменяют тяжелые наказания». Поэтому самым светлым и победоносным знаменем христианства становится мученичество, как предельное выражение ответной любви человека к Богу, любви, презирающей все земное ради небесного.
Когда читаешь русские летописи, повествующие о татаро-монгольском нашествии, всегда поражаешься смирению летописцев: в том, что Русь разорена и опоганена, виноваты вовсе не татары, а русские. Вот как об этом пишет св. Димитрий Ростовский: «Когда ты видишь смуты и войны или иные бедствия, не думай, чтобы всё сие было простым, обычным явлением сего временного мира, или произошло от какого-нибудь случая, но знай, что бедствия попускаются волею всемогущего Бога за наши грехи, дабы согрешающие приходили в чувство и исправлялись. В начале Господь вразумляет нас грешных малыми наказаниями; если же мы не исправляемся, тогда Он посылает на нас большие наказания, как некогда и на израильтян… Наказания малые, которые Господь попускает в начале, суть следующие: мятеж, голод, внезапная смерть, междоусобные войны и тому подобное. Если же такими наказаниями грешники не вразумляются, тогда Господь посылает на них жестокое и тяжкое нашествие иноплеменников, чтобы хотя в сем великом бедствии люди могли придти в чувство и обратиться от путей своих лукавых».
События последних недель, ознаменованных антиклерикальной кампанией, заставляют еще раз более внимательно обратиться к опыту Церкви. Это повод задуматься, насколько достойно мы носим имя христиан и нет ли нашей вины в происходящем.  И чего желает от нас Господь, попуская подобное? Взяв свой крест и следуя за Христом, можно прийти лишь на Голгофу. На страдания и позорную смерть, предательство и глумление. Через это проходят самые верные и самые любимые Богом. Апостол Павел пишет о своем служении: «От иудеев пять раз дано мне было по сорок ударов без одного; три раза меня били палками, однажды камнями побивали, три раза я терпел кораблекрушение, ночь и день пробыл в пучине морской; много раз был в путешествиях, в опасностях на реках, в опасностях от разбойников, в опасностях от единоплеменников, в опасностях от язычников, в опасностях в городе, в опасностях в пустыне, в опасностях на море, в опасностях между лжебратьями, в труде и в изнурении, часто в бдении, в голоде и жажде, часто в посте, на стуже и в наготе» (2 Кор. 11: 24-27).
И вот мы на этом пути вместе со Христом во дни Страстной седмицы. Страшном пути. В конце его стоит Распятие.  И нам говорит Господь: «Дщери Иерусалимские! не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших, ибо приходят дни, в которые скажут: блаженны неплодные, и утробы неродившие, и сосцы непитавшие! тогда начнут говорить горам: падите на нас! и холмам: покройте нас! Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?» (Лк.23: 27-31).