Былинки (продолжение)

И в поле каждая былинка – святая Родина моя…

Предосенье

Удивительные стоят дни, невесомо солнечные, с огромным куполом неба. И когда оказываешься в степи с переплясом балок, оврагов, холмов и перелесков, легко и молодо взбегающих на них, этот каскад небосвода словно обрушивается на тебя и захватывает воздушноголубой рекой, властно несущей в водопад горизонта.

 Прошла первая декада сентября, и лето словно из затяжного излета в последнем взмыве допархивает всей своей солнечностью и благотворным теплом. Но уже тронуло леса будто иконописной позолотой, и солнце лучистым ассистом брызнуло сквозь редеющие кроны, и киноварью по опуши прошлась кисточка осени на лесных огорьях. Длятся и длятся эти дни, словно палые листья, занесенные в водоверть и кружащиеся в ней до сладостной обморочности.

И, замерев на берегу этих дней, я вглядываюсь в свое прошлое, таящееся в их глубине. Вернись живой водой, по которой я пройду в цветных снах, и не превратись в крошащийся лед забвения! Жизнь моя, любовь моя, червленым золотом тонущая в светлоструйном Божьем промысле!

Ночами будто на заброшенном степном полустанке под огромной луной мается душа человека, а мимо годы и годы проносятся в тяжелом грохоте и перестуке. И распахивается на последнем вскате голубосолнечных дней осень жизни яснящимся горизонтом вечности.

Божий ребенок

     Дениска, Дениска… Встречаю случайно его на перекрестке, неопределенно смотрящего вдаль поверх крыш в серый размытый горизонт октября. Я спешу по своим важным делам, скорее машинально спрашиваю, как поживает, и в своих мыслях торопливо иду дальше. Дениска начинает взахлеб рассказывать о своей нехитрой жизни: «Ой, хоросо зыву, батюска! Хоросо! Автобус здал-здал, замерсс совсем!..» Тщедушный, неопределенного возраста, он не отстает от меня, пытаясь рассказать, как он живет. А мне некогда, и совсем мне в другую сторону, я думаю о своем. Но Дениска не унимается, и все радостно о чем-то говорит, глотая слова в своей и без того невнятной речи.

     Дениска – вечный ребенок. Катятся мимо него года, как переполненные троллейбусы по своим маршрутам с яркоосвещенными окнами, а он словно безбилетный пешеход, преисполненный детского любопытства, пытается заглянуть в окна, войти в жизнь важных и занятых людей. Но никому до него нет дела, никому неинтересно, как поживает этот странный человек, навсегда оставшийся в детстве, неведомо чему улыбающийся. В этом мире Дениска как неправильный пазл, который никуда не подходит. И подбрасывает его легко из угла в угол над плотно стиснутыми кубиками людского жительства.

     Он похож на маленького черного муравья-мирмика, с лобастой головой на тонкой шее, черными глазами с матовым блеском и редкими усиками, который заблудился и не может отыскаться, все пытаясь приткнутся к чужому теплу и уюту. Холодно стоять душе на ветру безлюбия, дрогнет сердце. От этого его считают надоедливым и назойливым.

     Каждое утро и вечер Дениска ездит в монастырь на окраину города. Нет у него никаких важных дел, только одно. В просторном храме на вседневной литургии стоит он один перед Чашей. «Со страхом Божиим и верою приступите!» - возглашает священник. И подходит раб Божий Дионисий ко Христу в пустом храме, и драгоценным камнем славы Господней ложится душа его в золотую оправу, не нашедшая своего места во всем белом свете. А в троллейбусах и автобусах едут люди по своим самым важным делам, мимо Бога и его возлюбленных вечных детей.

Дитятко

На вокзале маюсь на неудобном скользком сиденье, ожидая вечернего поезда. Напротив дедушка бравого чапаевского вида по-старчески дремлет, рядом завал баулов, за которым сидит бабушка в вязаном берете. Рядом с ней  внук лет пяти, откормленный и холеный, надоевший всем хуже горькой редьки. Бабуля, изнервленная его вертлявостью и бесперечной капризностью, уже переходит на крик, зло одергивая чадо. А чадо не унимается, выпячивая нижнюю губу: «Не буу я твое печенье!» «Ешь, кому сказала! Ох как ты мне надоел!» «Я писать хочу!» «Писай в бутылочку!» «Не буу!!!..» Ребенок отправляется по проходу между кресел, хватает бадог дедушки, дедушка испуганно вздрагивает. Начинается дележ палки. Подлетает бабулька, хватает за шиворот внука и тащит обратно. «Я тебе что сказала!» Внук отпинывается, изворачивается и, извернувшись, плюет бабушке в лицо, та в свою очередь с визгом дает ему подзатыльник. Раздается эпический рев обиженного барчонка. Через минуту бабушка уже обнимает и успокаивает дитя. Обычная обыденная сценка, в которой нараспах все действующие герои. И сытый распоясанный ребенок, и измотанная бабуля, и на заднем фоне в теряющейся перспективе дяди и тети и вся сердобольная родня, холящая, лелеющая, балующая этого ребенка. Он их золотко, дитятко, Андрюшенька, он еще маленький, вот тебе это, вот тебе то, да не простудись только, и кушай, кушай самое вкусненькое и сладенькое!

Обыденная сценка: внучек плюет в лицо бабушке за все ее пирожки, а она утешает его. Да и как не утешить, нажалуется, отнимут последнюю радость, и сиди в своей квартире одна одинешенька. Оттого усиленно и прикармливает внученька, и не строжит, но уж совсем невтерпеж иногда становится. «Ох и балованный, ох и вертлявый!» - хором возглашают родственники, и балуют далее. Важно ходит Андрюшенька, подбоченясь пухленькими ручками, будто директор кондитерской фабрики.

Потом пойдут телефоны, компьютеры – и разговоры про ужасное влияние окружащей среды, СМИ, неблагополучных компаний, все вкупе испортивших славного Андрюшеньку.

Страшно увидеть и признаться в том, что главными развратителями детей сегодня являются собственные родители и близкие. «Да как вы смеете!» А и посмеем!

Приходит в храм бабка Агафья и молится Богу. Молится долго и слезно и все просит и просит только одного, как великого дара – смерти! Прописала внучку и завещание оформила, и спит теперь на полу под батареей и все один попрек от внучки: «Да когда ж ты сдохнешь, бабка! Надоела всем уже! Воняешь только!» Но не прибирает Господь. «Я же все для них делала, все!» Слепо бредет она из храма с заплаканным мокрым лицом, обжигаемым злым ноябрьским ветерком.

И выворачивается каждый раз: в молодости родителям «лишние» дети не нужны были, в старости детям лишние родители становятся не нужны. Да и с какой стати? Когда все ради тебя, то почему ты ради кого-то? Кто сегодня помнит об этих словах Писания: «Оставляющий отца – то же, что богохульник, и проклят от Господа раздражающий мать свою». «Стыд отцу рождение невоспитанного сына». «Лелей дитя, и оно устрашит тебя».

Через час я шел к поезду. Бабушка снова гонялась по вокзалу за внучиком: старость и младость, играющие в жмурки с мягколапым зверем самолюбия.

Далекое

Запотемилась душа, истомилась в бетонной неволе города. Роздыха бы, воли вольной, когда до горизонта – луга да огорки, переходящие в березолесье. Серебристый ковыль на взгорье катится волнами, и подхватывает душу легко и упруго и несет ее, несет в потоке ветра, в который что ленты в косу вплетены запах душицы и пижмы, и клевера.

С детства я был «походником». Уже лет в 12 я мог уходить на день из деревни и ходко идти в неведомый горизонт. Был у меня обычно с собой лишь самодельный нож в самошитых ножнах, да алюминиевая, видавшая виды фляжка с водой. Иногда же брал молоко с хлебом. Но чаще уходил налегке, чтобы вызнавать да выведывать мир, безбрежным пространством легший вокруг деревни.

На север надо было идти вверх по речке Тагашетке до горы Гайдово, за которую и заворачивает невеликая речонка, укрытая зарослями тальника и прибрежной лесной крапивы. У изножия раньше был выселок, напоминанием от которого остался задичавший сад с акацией и дичкой, да вымельчевшей и кислой ранеткой. Гора начиналась крутым взъемом, в подошве с буйством разнотравья, редеющего выше, переходящего в сухие кисти ковыля и выступы рассыпчатого гранита, покрытого лишайниками да заячьей капустой. Под ногами юркали изумрудные ящерицы и мыши-полевки. Южные склоны наших отрог - безлесые.

На вершинах гор еще встречались бетонные столбики, врытые геодезистами. Поднявшись на окатую макушку, за овершьями березового леса можно было увидеть гористую даль, уплывающую на север. Там, в голубовато-пепельной дымке уже начиналась тайга, до которой я так  ни разу и не дошел. 

На юг горы начинали мелеть и скатывали вдалеке в пойму Тубы. Туда, к райцентру, вилевато бежала из деревни гравийка, переходящая на асфальт. На востоке, где высится отвесной скалой Быстрянский Урал, у подножия  его притулилась невеликая деревенька Нижняя Быстрая. Как и Тагашет, она  утыкается в «медвежий угол», где обрываются наезженные пути-дороги. На западе вздымается гора Бесь, за которой вдалеке начинается пристепье. На вершине ее, в гранитных выходов, росли раскидистые, суковатые сосны. Веснами шли палы, по ночам ползующие огненной лавиной по склонам. Сосны вспыхивали огромными факелами, с треском разбрасывая искры.

Все помню я до разительной отчетливости, все знаемые тропки. Часто иду я ими во сне – и все не могу выйти к родной деревне. Меркнет закат и синятся леса, погружаясь во мглу, в которой теряется бегучая стежка. И мрак беззвездной ночи обступает непроницаемым покровом. Уже ни земли под ногами нет, ни пространства. Как по реке, несет душу, укутанную, словно в коконе, невесомостью, несет на край бездны. В полночный час выныривает она из ее глубины  на берег тела. Тяжело стучит зашедшееся сердце.

В такие минуты думается о том, какая громадность мира раскинулась перед малостью человека. Но в этой малости заключена такая великость, такое предощущение ее тайности и непостижимости, что кажется: без человека не может быть мира, иначе вселенная должна расточиться.

Говорят, после смерти тела душа обходит все памятные и любимые ею места. И потом уже отправляется на поклон к Богу. И как же утешно пройти ей впоследок по русской земле, среди березовых перелесков, празднично замерших в духовитой густой траве, по бережкам прозрачных студеных родничков, умыться в хрустальном просверке луговой росы от всякой копоти нечистоты и помедлить на взгорье, с которого видно это дивное раздолье. Полюбуйся на родную землю и отчий дом, оглянись, помолчи в последней земной грусти. Ну вот и все. Легко и покойно теперь лети в бирюзовую высь.

Священник Олег Курзаков